Притяжения [новеллы] - Дидье Ковеларт

— Впечатляет. Я весьма польщена.

Она поворачивается ко мне, сияя улыбкой.

— Вы можете передать ей торт, или это слишком далеко?

— Вы мне мешаете, Матильда.

— Я вас подкармливаю. Вот что, давайте сделаем так, будто она здесь.

Матильда берет у меня коробку, развязывает ленточку, открывает на столике маркетри. «Надеж» написано белым кремом на шоколадном фоне. Присев, она одну за другой втыкает в торт свечи, которые достала из кармана. Я закрываю дверь. Я в том состоянии, когда даже таким вот паузам находится место в книге. Сцена, которую я наблюдаю с порога, волшебным образом вписывается в воссозданное на бумаге прошлое. Это отступление в сегодняшний день создает второй план, сдвиг, фон, резонанс с былыми драмами.

Я достаю две тарелки, подхожу к ней сзади. Конский хвост завязан высоко, шея открыта, тонкая, нежная, с запятой выбившегося локона. Было бы так легко задушить ее, в состоянии необходимой обороны, конечно, — теперь, когда в полиции лежит мое заявление. Или повалить ее на письменный стол и изнасиловать среди этих страниц, которых она добивалась, которые я написал. Подушку на лицо — а потом ее тело сгорит в каком-нибудь овраге в «Мазерати», который она якобы украла у меня…

— Над нравится в Севеннах?

Ее голос доносится до меня как далекое эхо. Я сажусь напротив нее на диван, чтобы совладать с головокружением. Отчего-то немеет рука. «Писательский спазм» — но, может быть, и сигнал тревоги… Или просто голод, разбуженный запахом торта. Я со вчерашнего вечера ничего не ел. Она отрезает кусок, протягивает мне тарелку. Глотаю кусочек, второй, третий, ем, не сводя с нее глаз. Она сидит по-турецки и внимательно смотрит на меня, кажется, даже не дышит, как будто я делаю что-то очень важное.

— Вкусно?

— Изумительно.

— Писать вам на пользу, вы похорошели. Становитесь другим человеком, когда говорите себе, что все-таки стоило.

— Откуда вы знаете про Севенны?

— Забудьте. Вы сейчас в другом измерении; оставьте Надеж в реальности.

Какое-то оцепенение охватывает меня, а она между тем продолжает говорить, все медленнее, все ласковее:

— Странно, вы даже ни на секунду не заподозрили, что я могла подсыпать отраву в ее торт. Вы и вправду весь в новой книге, ваша мать вас вдохновила… Вы даже совсем не тревожитесь больше за дочь. И правильно делаете. Теперь ей больше ничего не грозит.

Трепещущая пелена застилает глаза. Я откидываюсь назад, головой на подушки.

— Прекрасное начало романа, которое она вам показывала, правда? Очень одаренная девушка. Она намного талантливее вас. И намного искреннее. Ей-то не нужно разрушать, чтобы созидать. Но с вами она в тени. Ей не раскрыться до конца, пока вы живы. А потом в один прекрасный день вы попадетесь. До сих пор только я одна угадала правду… Но достаточно прочесть повнимательнее вашу биографию, чтобы сопоставить факты. Я солгала вам, Алекс. Меня интересует не писатель, нет — серийный убийца. Я хотела вновь создать вам условия, реактивировать вас, чтобы подтвердить или опровергнуть мои догадки.

Ледяная волна захлестывает мне грудь. Я стискиваю рукой плечо, чтобы унять боль.

— Матильда… Таблетки в моем пиджаке… На стуле в прихожей…

— Нет. Я защищаю Над и дарю ей великолепный сюжет. Вы станете книгой ее жизни.

Я сгибаюсь пополам от боли, сползаю на ковер.

— Вы всегда убивали тех, кто становился вам поперек дороги. Начиная с вашего деда, который не позволял читать его мемуары, пока был жив, и кончая вашей женой, грозившей подать на вас в суд, если вы изобразите ее в книге; ну и по мелочи — высмеивавшего вас критика и академика, который повел кампанию против вас.

— Матильда… мой пиджак…

— После нашей встречи, после моих слов о вашей матери я была уверена, что вы решите ее умертвить. Из Монпелье я помчалась в «Глицинии», чтобы забрать таблетки из тумбочки. Полагала, что это вас остановит. Меа culpa.[4] О подушке я не подумала.

— Но я тут ни при чем… Она сама!

— Самоубийство? Не найдя своих таблеток, своего права достойно умереть, когда сама сочтет нужным, она задушила себя подушкой? Это возможно, но читатель не поверит. Нет, я позабочусь о том, чтобы Надеж вывела в книге убийцу матери. Каким замечательным персонажем вы будете…

— Матильда… не делайте этого… таблетки, скорее…

— Мы с ней будем жить долго и счастливо, и клянусь вам, что она никогда вас не забудет.

Я пытаюсь встать, падаю, судорожно хватаясь за сердце.

— Что ж, я вас покидаю: у меня через два часа самолет. В Севеннах чудесно в это время года. Конечно же никакой отравы в торте не было. Вы сами все сделали за меня. Но когда Над найдет вас вот так, перед именинными свечами, это будет самым лучшим, как вы выражаетесь, «толчком». Началом ее романа. Не правда ли?

Я услышал, как хлопнула дверь. И умер, успев подумать, что это отличное начало.

ПРИТЯЖЕНИЕ

Она вошла в кабинет и встретила взгляды трех смотревших на нее женщин. Первая выходила из красного океана справа от бензоколонки, увязшей в песке. Вторая была распята на циферблате и показывала девять часов пятнадцать минут и тридцать секунд. Третья женщина была следователем, она положила телефонную трубку и рассматривала вошедшую, Ровак Шарлотту, дата рождения 17 сентября 1982, место рождения Бобиньи-93, незамужем, курточка-косуха, черные кружева, готический имидж, на учете в полиции не состоит. Глаза посетительницы бегали вправо-влево, сравнивая лица на двух картинах, стоявших на полу у стены по обе стороны от следователя.

— Добрый день, мадемуазель Ровак. Спасибо, что пришли.

— Чего там, ладно. Как обращаться-то — «мадам следователь» или «мадам следовательница»?

— Просто мадам достаточно. Садитесь, пожалуйста. Думаю, лучше сказать вам сразу, что я не верю ни в запредельное, ни в духов, ни в Бога, ни в черта.

— А, ну ладно, тогда пока. — Шарли встала, чтобы уйти.

— Но полиция и жандармерия иногда обращаются к вам, и…

Многоточие остановило Шарли, она развернулась на потертом паркете и устремила на собеседницу вызывающе пристальный взгляд.

— Я слушаю вас, мадемуазель, — со вздохом произнесла та.

Шарли переместила жвачку за другую щеку и села.

— Вчера, — сообщила она, — я зашла на «Кристи».

Дельфина Керн никак не отреагировала, только внимательно на нее посмотрела. В других обстоятельствах ее бы насмешила эта девчонка из Бобиньи, небрежно обронившая: «Зашла на „Кристи“», как говорят: «Зашла в „Макдональдс“».

— Неслабая цена, правда? — продолжала Шарли.

— Еще бы. Притом, что это был всего лишь пейзаж.

Глаза Шарли снова устремились на «Притяжение» и «Притяжение-2», живопись маслом на листовом железе. Обнаженные тела, написанные прямо поверх ржавчины, дышали красотой, от которой ей было почему-то неловко и чуточку противно… Она выплюнула жвачку в кулак, огляделась.

— План «Вижипират»?[5]

— Что, простите?

— Мусорную корзину у вас убрали.

— У меня есть измельчитель.

— Класс, — оценила Шарли и сунула жвачку в рот.

— Вам удалось поработать с фотографиями?

Шарли достала из сумки два полароидных снимка, которые передала ей следователь: два крупных плана лиц, написанных красками на кровельном железе, — и положила их на стол среди папок с текущими делами.

— Не улавливаю я этих девушек.

У Дельфины сжалось горло.

— То есть вы хотите сказать, что они действительно мертвы?

— Нет. Вообще-то не знаю. Я такого не ожидала.

В тишине дважды пробили часы на камине.

— Чего же вы ожидали, мадемуазель?

Шарли вдруг стала похожа на девчонку, плавающую на школьном экзамене.

— Да не смотрите вы на меня так! — взвилась она. — Я вам не сикуха какая-нибудь, я каждого четвертого пропавшего нахожу моим маятником! Они со мной разговаривают, фотки, понятно вам? Я могу лажануться, но они — разговаривают! Всегда! А эти две — ничего не говорят! Ничегошеньки! Как вы это объясните?

Дельфина встала, обошла стол, направилась к полке, где между двумя скоросшивателями был втиснут термос.

— Кофе?

— Не пью.

— Я ничего не собираюсь объяснять, мадемуазель. У меня следствие застопорилось. Художник полгода сидит в тюрьме, он признался в убийстве двух девушек, тела которых так и не найдены, надо хоть что-то делать, за неимением лучшего я обращаюсь к ясновидящей, вот так!

— Я не ясновидящая, я — радиоэкстрасенс.

— Какая разница! Я хочу знать, где эти девушки! Где они?

— Там, — серьезно ответила Шарли, показав на картины.

Следователь застыла с чашкой в руке, не донеся до нее таблетку подсластителя. В других обстоятельствах Шарли посмеялась бы: чиновница прокуратуры выглядела, ни дать ни взять, как обвиняемая, припертая к стенке. Чопорный пучок на затылке, потуги смотреться дамой из богатого квартала, сорок лет без грамма силикона, костюм по прошлогодней моде, — и не поверишь, что она упрятала за решетку двух министров, муллу-террориста, епископа-педофила и футбольную звезду.